Но не зря говорят, евреи: «Дер менч трахт, ун гот лахт», что в переводе: «Человек думает, а бог смеётся». Появился фашизм - банда людоедов и всё рухнуло.

Тульчин, милый моему сердцу городок, где я родился, где пошёл в школу в 1936 году. Отец отвёл меня в еврейскую школу, где преподавали на идиш старые и молодые учителя, отлично знавшие своё ремесло. Моей первой учительницей была лернер Круковер - замечательный педагог, она сумела привить нам любовь к еврейским писателям, к еврейскому языку. Директором школы был Киц Исаак. лернер Кипнис был отличным историком, замечательным математиком и учителем немецкого языка. Было ещё много хороших педагогов. Казалось, не учиться нельзя - всё было интересно, хотелось их слушать, но мы были детьми, и не всегда всё проходило гладко.
Однажды, кто-то из мальчиков сделал пакость - девочке из религиозной семьи вложили в учебник по алгебре кусочек сала. Я заметил, кто это сделал и начал с ними драться. Это были Эршл Ткач и Рувин Ландер. Вдруг вошёл лернер Кипнис и, растащив нас, сказал, чтобы я привёл отца в школу. Мне было стыдно перед учителем, но больше меня тревожил предстоящий разговор с отцом. Я представлял себе, как огорчится мать, узнав о драке. Я сел за парту и начал решать задачу, записанную на доске, но она не получалась. Учитель спросил: «Кто желает ответить, пусть подымет руку». Но никто не поднял руки. «Ну что ж может ты ответить?» - обратился он ко мне. Я вышел к доске и начал решать. У меня в такие минуты всегда получалось решение, вышло и тогда.
«Отлично!- похвалил меня учитель,- пожалуй, ты искупил свою вину, я очень тобой доволен. Садись, отца не надо тревожить, у него умный сын».
И все-таки я был не доволен собой, потому что позволил ребятам обидеть эту девочку.
Это было в пятом классе, мы только начинали изучать русский язык, он нам вначале плохо давался, но постепенно мы его освоили. Появилось много новых интересных книг и, кто знает, выросли бы из нас талантливые люди...
Но война перечеркнула все...
***
«Стой, сорванец! Ты зачем бьешь стекла у соседей?» - так кричал отец, догоняя своего сына. В ту последнюю субботу, 21 июня 1941 года, я, убегая домой, взобрался на двери и с помощью их, как по лестнице, залез на крышу. На ругань отца вышла мать, а за ней, цепляясь за подол платья, вышли пятеро ребятишек, шестой был у нее на руках. Это была красивая женщина тридцати пяти лет, выше среднего роста с длинной черной косой.
«Срулык, чего ты кричишь? За кем ты гонишься?» - взволнованно спросила мама отца.
«А ты посмотри на своего сына! Он на крыше!» - рассерженно ответил папа.
«Что он сделал и почему он на крыше? Это не только мой сын, но и твой тоже» - поинтересовалась мама, недоумевая.
«Он разбил стекло у Вольки Глейзера, теперь надо будет заплатить» - сказал отец.
С крыши раздается голос: «У него много стекла, может и так вставить!» «Слышишь, какой он, а ну слезай, я тебе покажу, как разбивать» - прокричал папа, начиная вытаскивать ремень из брюк.
«Срулык, не надо! Смотри, соседи собираются. Тебе не стыдно? Дети, берите отца и пошли домой» - сказала мамочка. Дети облепили отца и потянули его в дом.
«Ну ладно, дома разберусь с ним» - сказал папа.
«Сыночек, слезай, я не дам тебя в обиду» - ласково позвала меня мама.
Мама…. Милая моя мама!
Она действительно меня любила больше всех, по крайней мере, так мне казалось, может за то, что я был похож на нее. Стоял жаркий июньский день, соседи посудачили и разошлись, сплетни так и не получилось.
Сын слез с крыши, боясь угроз отца.
- Осторожно! Теперь ты расскажешь мне правду?
- Это, мама, не я!
- А кто же? Мама никому не скажет.
- Нет, это тайна.
- Ну ладно, пошли кушать, отец ждет.
Таков был порядок в доме - без отца никто не садился за стол. Мы зашли в дом. Отец, увидев меня, поднял ремень. Дети, как по команде, заревели.

На следующий день была война…

Встав рано утром, отец услышал экстренное сообщение о внезапном нападении фашистской Германии на Советский Союз.
Заплакали мама, дети. Слезы стояли в глазах отца. Он только сказал матери: «Нехалы, собирай меня в военкомат». Он взял свой паспорт и военный билет, в котором было написано, что в случае войны он не должен ждать повестки, а немедленно явиться в военкомат. Отец зашел за своим братом, и они вместе с женами пошли на призывной пункт.
Через некоторое время они вернулись и рассказали, что отца направили в одну часть, а дядю Анчела - в другую. Им не разрешили служить в одной части. Обнялись браться, расцеловались и, роняя скудную мужскую слезу, расстались, не зная, что никогда больше не встретятся.
Так закончилась мирная жизнь в наших семьях и никто не мог сказать, что будет с нами дальше…
Отец оставил нам шесть тысяч рублей - огромные деньги по тем временам.
Продукты питания дорожали с каждым днем. Чтобы как-то прожить, мать покупала много картошки. Дети все притихли, старались хоть чем-то помочь матери, даже капризная сестренка Лейкалы, которая была младше меня на два года. Чувствовалось, что надвигалось что-то нехорошее. Но пока мы находились дома, все для нас было хорошо.
Я стаскивал разбросанные по городу поленья и доски, готовясь к зиме. Мать радовалась и плакала: «У меня хозяин в доме есть. Ничего, дети, проживем, если нас из дома не выгонят». А такие слухи уже шли по городу.
Неожиданно, в середине июля, под вечер, пришел отец в военной форме.
Он сказал, что его отпустили повидаться с семьей. У них поломался трактор-тягач, и к нему не было запчастей. Папа вспомнил, где стоял такой же трактор, и механики взяли его с собой, а затем отпустили домой на несколько часов.
Он рассказал, что было призвано много людей, что винтовок и саперных лопаток на всех не хватает, есть одни противогазы, а что будет дальше, так никто не знает. Красная Армия отступает. Наверно фашисты войдут в Тульчин. «Берегите себя, дорогие мои и будьте все вместе, с семьями Лейзера и Анчела» - сказал отец. Дядьки же мои попали в пехоту.
Утром отец ушёл. Больше мы его никогда не видели.

Тульчин, Тульчин!!! Ты много видел за годы своего существования: поляков, гайдамаков, петлюровских бандитов. Всем мешал мой трудолюбивый народ. Одни заискивали с ним, другие грабили и убивали. Но он видел и иное: как через гранит выбивалась молодая поросль, она развивалась и росла, училась и смеялась, изучала свою Тору и воспевала свой народ. Все ты видел, милый сердцу моему городок. Мы радовались весенним запахам цветов, жизни. Ты помнишь голод 1933 года, когда люди умирали на ходу! Но того, что предстояло нам вынести в эти годы - никогда!!!

Еще одно унижение испытали мы, когда нас вели колонной сквозь строй наших земляков. Одни плакали, другие смеялись. Тем более, что было кому посмешить их. В Тульчине жил калека – карлик, который шел за колонной и палкой погонял нас с криками: «Цоб - цобэ!» (быстрее, быстрее).
Я нес на плечах своего братика Хаима, Лейка – мою сестренку Хейвэд, сестра Роза за ручку вела Манечку, мать моя на руках держала маленькую Бэллочку, за спиной у нее был мешочек с коржами, при дезинфекции перемешанных с мылом. Так мы их и ели.
Дети не плакали, как будто они понимали, что происходит. Люди месили грязь, оставляя в ней свою обувь. О том, чтобы подобрать ее не было и речи. Румыны с палками и нагайками кричали: «Быстрее, быстрее». Так мы прошли четыре километра.
Румыны сделали привал на военном стрельбище. Остановив колонну, они проверили всех, затем стали выводить всех инвалидов, которые были без руки или ноги. Крича на них «Партизан, партизан!», заводили в Кобылевский лес и расстреливали. Их было человек шесть. Затем направили пулеметы на нас и заставили сесть. Так прошел еще один день.
24 декабря нас погнали дальше по дороге и уже к вечеру мы были в селе Торков, где и заночевали. Утром, встав, мы увидели, что три человека повесились. Не смогли выдержать этих мучений наши старики… Среди них был наш сосед Шика, портной. Хороший был человек, прекрасный мастер. К вечеру нас привели в село Петрашевка и загнали в туберкулёзную больницу, которая стояла недалеко от леса. Здание было очень маленьким. Мама с сестрами еле забралась в середину одной из комнат. Так мы простояли на ногах всю ночь.
26 декабря нас пригнали в Печорский санаторий. Кто успел, тот занял место в комнатах, в туалетах, остальные обживали коридоры. Появилась первая жертва, мать моего товарища Левы - Мынца Бренер. Мы заняли туалетную комнату на третьем этаже. Для многих из нас это было последним пристанищем. Тут умерли от голода и болезней дорогие мои братья и сестры.
Все ворота закрыли и расставили полицейских из местных – дезертиров и бандитов.

28 декабря начались морозы, все занесло снегом. Началась суровая зима. Появились такие болезни как брюшной тиф и дизентерия. Умерла в лагере отличница, красавица, замечательная девушка Удали Штернгарц. Умер и мой близкий товарищ Абраша Бартик и его пятеро братьев. Осталась только его мать Элки Бартик. От горя она ходила по комнатам и пела песни, люди её жалели и давали что-то покушать. В скорее она и моя тётя Бузя заболели дизентерией и умерли в один день.
За каждую ночь умирала по 200-300 человек. Из колхоза выделили подводы, сани. Создали похоронную команду, которая стала вывозить мертвых.
На мертвецах было много вшей, поэтому их раздевали догола, укладывали как дрова, перевязывали веревкой и везли на старое еврейское кладбище, где выкопали большую яму и складывали туда трупы. Так, за январь месяц умерло около трех тысяч человек, в основном те, кто ютился в коридорах, подвалах, столовой, санатории. В лагере ничего не давали кушать, нас морили голодом.

Те, у кого оставались вещи, могли поменять их на еду. К воротам подходили крестьяне для обмена, а у нас ничего не было. Мама и ее сестры все оставили дома. Соседи все из нашего дома перенесли к себе. И вообще, когда выводили евреев, многие украинские жители Тульчина подгоняли свои подводы к еврейским домам и грузили все подряд. К кому пришла беда, а к кому - радость наживы. Но не все были такими. Соседи, которые были порядочными людьми, проклинали их за мародерство.
Я как-то узнал, что недалеко от лагеря, в двух километрах, лежит присыпанная землей сахарная свекла. Ночью добрался туда и голыми руками за два часа выкопал из земли 16 кг. свеклы. Когда я принес этот бесценный груз, все обрадовались.

Дорогие мои, как я хотел зарыдать, глядя на вас! Милые мои, хорошие мои, я готов был на все, лишь бы вытянуть вас из этой беды.

Местность была мне не знакома, я никого не знал, не знал куда идти, чтобы достать для вас немного еды. На второй день, под вечер, я опять пошел на поле, но свеклу оттуда уже убрали, и я вернулся с пустыми руками. Напрасно я рисковал. Я знал, что если меня поймают, то больше никого не увижу, так как кого ловили - того убивали.
Когда мама увидела, что я вернулся ни с чем, улыбнулась и сказала, что завтра рано утром пойдет с тётушками в Тульчин. Может быть, им удастся отобрать кое-какие вещи.
«Мама, любимая, будь осторожна, эти людоеды убили много евреев» - просил её я.
«Не бойся, сыночек, присмотри за детьми. Тебе Лейкалы и Италы помогут» - бесстрашно ответила мамочка. Италы – это была моя двоюродная сестра. На следующее утро мама со своими сёстрами ушли и обещали придти на второй день, однако не пришли. Через неделю их привезли жандармы. Мама мне рассказала, что когда она зашла к Севакам (нашим соседям) и попросила, чтобы ей хоть что-то отдали, они ответили, что ничего не знают. Это услышал отец Мишки Севака, который отказался служить в полиции, он обругал свою бывшую жену и начал кричать ей: «Грабители, убийцы, Бог накажет вас за это!!! Отдайте вещи, им надо выжить!» На этот крик вошел Зубик – старший полицейский Тульчина, который был им зятем.
Моя мать увидела у них в доме в комнатах наши кровати, покрывала, подушки, она заплакала. Заметив это, Зубик прикрыл двери и, обращаясь к сестрам, сказал: «Идите, я вам все отдам». Он увел их в полицию, где они и поняли, что этот человек ничего не вернет. Он к этому не привык, привык он только брать, но не отдавать.
Когда Зубик расстегнул пальто, мать увидела на нем новый костюм моего отца, она поняла, что дела у них плохи. Зубик вызвал старшего полицейского Стаина. Он в мирное время работал тренером футбольной команды Тульчина. Зубик приказал ему расстрелять моих дорогих людей и вышел. Мама сказала Стаину, что знает его и рассказала все.
Тот выслушал ее и сказал, что хорошо знает моего отца и нашу семью, затем кого-то вызвал, отдал какие-то приказания. Сёстрам он сказал, чтобы больше они Зубику на глаза не попадались, дал им по буханке хлеба, посадил их в сани. Таким образом, их привезли в лагерь. Дети все заплакали. Лейкалы плакала больше всех. Мать узнала, что умерла самая маленькая - Бэллочка. Мои сестрички всячески пытались спасти ее от голода. Ходили просить маленький кусочек хлеба, завязывали его в тряпочку, мочили в воде и давали ей сосать его. Однако моя маленькая сестрёнка умерла от голода. Когда мать сняла платок, все ахнули – ее черные красивые волосы стаи белыми. Ей было всего 36 лет…
К концу февраля 1942 года стали умирать мои родные, двоюродные сестры и братья. Одни от болезней, другие от голода. Умерли от голода двойняшки дяди Лейзера – Хаим и Янкель. Умерли дети дяди Анчела – Лейка и Муня.
Лежа на цементном полу, получила гангрену ног и умерла девушка неземной красоты, двоюродная сестра Бэйла. Заболела брюшным тифом и ушла из жизни моя сестра Розочка. К концу февраля нас осталось совсем мало: моя мама, тетя Сура, тетя Бузя, я, моя сестра Лейка и двоюродная сестра Италы.
В начале марта Лейка вместе с Италы убежали в село просить у сельчан хлеб. День был очень холодный и сырой. В этот роковой день простыла Италы и умерла через три дня возле своей матери Суры. У моих дорогих людей уже не было слез. Сёстры постарели. Как-то раз я вышел в коридор и услышал ругань. Дверь в соседней комнате отворилась, какой-то сверток попал мне в плечо. Взяв его, я вернулся к матери. В нем оказалось столовое серебро. Рассмотрев его, мама занесла его к тёте Хоне и получила за него четыре пирожка с горохом. Разделив их, мы начали кушать. Мой братик Хаим как-то странно посмотрел на нас…так он и умер с пирожком в руках. Увидев это, тетя Сура вскрикнула, вспомнив своих умерших детей, потеряла сознание и, не приходя в себя, скончалась. На следующий день дядя Ушер похоронил их вместе. Лейкалы нашла себе подружку, которая вывела её в село Вспышки.
Там они жили у крестьян, и очень редко приходила в лагерь, принося картошки и немного хлеба. Но это было один - два раза в месяц а, то и реже. Она как будто таким образом хотела забыть про лагерь. Как-то раз я познакомился с парнем, моим ровесником, Гришей.
Он был из Брацлава и знал дорогу в села этого района. В один из дней, попросив у матери разрешения, я, Гриша и еще один паренек-сирота Фишка, рано утром ушли из лагеря.
Это был мой первый поход. Мы прошли через овраги, кустарники к селу Паланка, оттуда в монастырский лес. Выйдя на опушку леса, Гриша сказал нам, что в селе очень злой полицейский и к нему не дай Бог попасть в руки. Он всех убивает. Так я заочно узнал о бывшем лейтенанте Красной Армии, убийце-полицейском, Григории Вовке.
Гришка сказал нам подождать в лесу, пока он проверит дорогу. Мы прождали его до самого вечера и поняли, что он нас бросил. Мы решили идти сами. Фишка вспомнил, что он был здесь в пионерском лагере и знает здесь немножко дорогу, но идти не может, так как у него замерзли ноги. Я посмотрел на него, мне показалось, что это мой братик и такая меня охватила тоска, что я растёр его ноги, он согрелся, и мы пошли дальше. Этот мальчик был моложе меня на два года, выглядел как скелет и я не мог понять, откуда у него берутся силы, чтобы двигаться и идти в такую даль. Здесь, по прямой было 20 километров.
Мы обходили все стороной, чтобы никто из жандармов и полицейских не встретил нас. В лесу мы повстречали старую крестьянку, которая подсказала нам дорогу. Сказала, чтобы мы остерегались Григория Вовка, который был здесь хозяином. Я разогрел Фишке ноги, мы отдохнули немножко и вошли в село Монастырское. Шли окраинами, ночью. Набрели на ельник. Здесь выращивали елки к новому году. Набрели на домик лесника. Увидев хозяйку, я обратился к ней:
- Тетенька, доброе утро вам и вашей семье.
- Доброе утро, сыночек. Ты что, один?
- Нет, со мной еще один мальчик.

В мае 1942 года лагерь был окружен плотным кольцом - полицейскими и латышскими фашистами. В лагерь вошли немцы. Они выгнали из здания всех на улицу, стали отбирать молодых и еще крепких людей, отводя их в сторону, под охраной литовских фашистов. Таким образом, они добрались и до Шлимы Фельдшер, которая держала на руках маленького ребенка. Подбежав к ней, офицер СС схватил ребенка за ножку, вырвал силой из рук матери и бросил его головой в фонтан. Воды в нем не было… Ребенок сразу погиб.
Литовские фашисты, последовав примеру офицера, стали вырывать у молодых матерей годовалых детей и разбивать их об фонтан.
Поднялся крик отчаяния, фашисты направили автоматы на людей, приказали молчать. Шлиму забрали. До войны она была самой красивой девушкой в Тульчине. В дальнейшем, она убежала с немецкого лагеря, умерла в 80-х годах, но детей у нее больше никогда не было.
Отобрав нужное количество людей, погрузили их на машины и увезли, оставив стариков и детей на произвол судьбы. Очень многие, лишившиеся своих кормильцев, стали умирать от голода и болезней.
Многие стали убегать из лагеря, просить еды у крестьян. Большинство из сельчан были хорошие люди и помогали, чем могли. Но были и другие. Каждый из нас знал и обходил стороной пастушков, которые, поймав еврея, избивали его палками, дубинками, чем попало, травили собаками. Эти звери живут до сих пор. Да…это было тяжелое время, и каждый из нас старался выжить и тянуть за собой тех, кто был дороже всего - мать, брата, сестру, старого отца. Другого ничего и не нужно было. Нельзя не описать и жизнь крестьян того времени, которая тоже была не сладкой. Хлеб, выращенный ими, отбирали и увозили в Германию, Румынию и другие фашистские государства. Им оставались только крохи. Все зависело от человека, от того, как он мог обмануть, обхитрить жандармерию, полицейских. Также они выращивали картофель, злаки. Имелись люди, которые пытались печь хлеб из проса. Но главное – у них пока была свобода. В то время ходила частушка, в которой пелось:
«Немец – гут,
Юд – капут,
Кацапам – петля,
Хохлам – посля.»
В селах всегда стояла зловещая тишина. Гуляли полицаи и их приспешники. И все же, крестьяне, в своем большинстве, сочувствовали евреям и делились последним, что было у них. Если еды не было, они извинялись, но все же выносили пару куриных яиц, которые мы сразу выпивали на ходу. Нам давали кушать борщ, кашу, мамалыгу с молоком и т.д. За день мы обходили 10-15 дворов, но все равно чувство голода не пропадало. Мы часто приходили в Русскую Чернышовку, к своей тетке Хевронье. Однажды, тетя Хона попросила меня взять с собой своего двоюродного брата Хаима, завести его в село, чтобы он мог наесться. Я взял его, хотя дрожал от мысли, что он может заблудиться или отстать от меня. Придя в село, я застал страшную весть: разбирая гранату, погиб сын тети Хевроньи, Афанасьев Петр. Не знаю почему, но мне казалось, что я во второй раз потерял своего родного брата.
Я любил этого спокойного и умного паренька, который предупреждал нас об опасности, выводил нас задворками на кладбище, на котором очень часто в летнее время мы спали с Фишкой. Он молился и просил Бога защитить нас от злых людей. Очень жаль было его и его товарища, которого постигла та же участь. Люди сразу подумали, что погиб я, так как часто видели нас вместе. Но затем узнали Петю и сына церковного старосты. У Хевроньи были муж и два сына. Муж Степан и старший сын ушли на фронт,там и погибли. Теперь она осталась совершенно одна. Позже она взяла к себе еврейского мальчика. Его звали Пиим. Когда он назвался Петей, она усыновила и воспитала его, дала ему образование. Он был с ней до ее кончины.
На окраине Русской Чернышовки бы неглубокий ров. Туда мы с Фишкой и Хаимом натаскали веток и соломы. Откуда-то появился Гриша, старый мой знакомый, с ним были еще две женщины и парень Яша, нашего возраста. Гриша-баламут начал шуметь и заигрывать с женщинами, чем привлек внимание украинских полицейских. Тогда, окруженные румынскими жандармами и полицейскими, мы были выведены из нашего укрытия и уведены в Брацлавскую жандармерию. Нас бросили в погреб, где мы провели ночь. Наутро нас вывели на развалины еврейских домов, заставили выравнивать местность, складывать деревянные поленья. Так получилось, что я, Гриша и Фишка оказались вместе. Хаим работал на другом конце улицы. Грише удалось уговорить нас пойти к его знакомой тетке, она, мол, конфеты делает и даст немного сахару.
Когда мы ушли, полицейские бросились следом за нами и на одной из улиц нас заметили и окликнули.
Возможно, если бы Хаим был со мной, мы бы убежали вместе, но мы подошли к полицейским. Нас завели всех в погреб. Двое полицейских схватили Фишку, мальчика двенадцати лет, бросили его на пол и стали избивать ногами, считая до двадцати пяти ударов. Он кричал, плакал, просил, извивался, но напрасно. Полицейские били с ожесточением, и было видно, что они рады этим страданиям. Вторым был Гриша. Они бросили его на пол, но тот вскочил и стал бегать по всему погребу. Но и ему досталось. Наконец, настал мой черед. Я очень боялся за Хаима, не дай Бог, его тронут, тетя Хона мне этого не простит. Я сам лег на пол, меня стали бить. Первые пять нагаек были самыми болезненными, но я молчал. Тогда они стали бить меня с большим ожесточением. Я ничего не чувствовал. Спина горела, но боли не было. «Ты смотри, какой жидёнок попался!» - сказал один из полицейских и ударил меня каблуком своих подкованных сапог.

После того, как моя мамочка потеряла пятерых детей, она стала тихой и замкнутой. Мы пытались взять ее с собой в село, но ее все время ловили и били. Я просил маму никуда больше не ходить. Она всегда боялась, когда я уходил, и очень радовалась, когда я возвращался. Мое стремление было одно – спасти мою мамочку. Каждую неделю я уходил на Русскую Чернышовку к своей тетке Хевронье.
Так было и в этот раз. Мы пошли к ней с Фишкой. Было очень холодно. На мне была самодельная телогрейка, под ней рубашка, брюки из мешковин, большие ботинки с портянками, также был одет и мой напарник. Под вечер охрана ушла греться в караулку, и мы прошли спокойно. Пройдя километров восемнадцать, добрались до села Монастырское, владения Гриши Вовка, тут-то мой напарник и упал, больше идти не мог. Он просил оставить его, но я с этим не согласился. Втащил Фишку в открытый курятник, разогрел беднягу как мог. Мороз крепчал. В доме напротив, играла музыка, слышались пьяные голоса, стало понятно, что надо быстрее уходить. Когда я поднялся, оказалось, что мои ноги были мокрыми, но надо было идти. Подняв Фишку, передвигаясь очень медленно, мы все-таки добрались до тётки Хевроньи. Она впустила нас в дом, накормила, напоила, обогрела и положила спать. Утром мы пошли по домам, нас в селе знали, жалели. За два дня пребывания в селе, мы напросили много съестного и я начал собираться в дорогу. Тетка Хевронья была против, но я сказал, что мать моя голодает. После обеда она уложила продукты в два мешка: один большой, второй маленький. Я ушел один. На улице никого не было, был крепкий мороз, но я шел быстро.

Пройдя монастырский лес и село, я вышел на прямую дорогу, которая вела к городку Печора. Вдруг, вдали я увидел чёрное пятно на снегу, приблизившись, я ужаснулся - это была замёрзшая женщина. Я потрогал её, она была как льдинка - никаких признаков жизни. Вокруг никого не было, начиналась метель. Пошёл дальше. Мне вдруг захотелось спать и я начал бороться со сном. Но моё движение замедлилось, мешки стали очень тяжёлыми, захотелось присесть и отдохнуть, но я продолжал идти. Помню, перешёл основную дорогу до Печоры, мне оставалось метров 100 и, сбросив мешки, я сел на них. Ещё подумал: «На минутку присяду, а потом пойду» . Вдруг услышал над собой женский голос: «Вставай, сынок, ты замерзаешь. Быстрее иди, тут уже не далеко, иди, иди, сынок, а то замёрзнешь». Я открыл глаза, посмотрел на неё, еле приподнялся. Но что с моими ногами?! Они не идут. Женщина помогла мне взвалить на плечо мою ношу и я, еле передвигая ногами, как на ходулях, поблагодарив её, продолжил свой путь. Ноги как стиснуло в колодах, боль была невыносимая, всё же я брёл потихоньку к реке. Перейдя Буг, передвигаясь, вдоль мура лагеря, я неожиданно провалился по колени в прорубь и вновь почувствовал свои ноги. Выбрался и полез вверх, цепляясь за кустарник. Через лаз пробрался в лагерь, снаружи никого не было, но я прополз через двор на четвереньках, подобрался к дверям, открыл их и почувствовал тепло. Так потихоньку пробрался на второй этаж, держась за стенку и, чувствуя, как меня покидают силы, всё же добрался до комнаты, где были мои мать и тётя Хона. Силы покинули меня, двигаться дальше я не мог, не мог даже крикнуть. Всё же собравшись, я на исходе последних сил вбросил свои мешки в дверь. Из комнаты раздались крики, выглянула тётушка Хана. Узнав меня, она позвала мою маму, та с плачем бросилась ко мне и они вместе втащили меня, раздели, обтерли, напоили горячей водой и, накрыв тряпками, уложили спать. Утром подняться я уже не мог. Мое тело как будто покрылось панцирем – сплошной один нарыв. Мама плакала, а тетя Хона не растерялась. Я принес с собой 10 марок. Она взяла их и куда-то пошла. За две марки она купила какую-то мазь, начала мне втирать ее. Это был медный купорос, разведенный растительным маслом. И потихоньку раны стали заживать. Я подцепил экзему. Тетя Хона даже спала возле меня, чтобы наблюдать за мной. Моя хорошая тетушка, она все сделала, чтобы я смог выжить. Экзема отступила, но ноги мои очень болели. Я не мог даже встать, а нужно было. Из того, что я принес, осталась половина. Моя сестра Лейка не появлялась. А я и думать не хотел, что моя мама опять будет голодать. Очень болели голеностопные суставы. Потихоньку я приходил в себя, становилось легче. Мама просила меня: «Не уходи, сынок, если ты пропадешь, моя жизнь никому будет не нужна. На Лейку у меня надежды нет. Прошу тебя, побудь еще немного». Но продукты, которые я принес, были съедены. Тетя Хона имела своих троих детей, изворачивалась, как могла.
Я чувствовал – надо идти. И в один из дней я решил, что пойду. Забрав свои мешки, втайне от матери, поплелся навстречу своей судьбе. Шёл я медленно, обходя опасные места. Как затравленный зверь, озирался по сторонам, так как знал, что убежать в случае опасности не смогу. Незамеченный никем, я добрался до села Паланка, что в двенадцати километрах от лагеря. По знакомым мне дорогам обходил центр. В одном из переулков я почувствовал, что идти больше не могу. Было уже поздно, люди спали. Я залез в сарай для домашнего скота. Подтянулся на руках, залез на сеновал, спать я не мог, дал отдохнуть ногам. Когда запели первые петухи, я спустился вниз по лестнице. Встал на ноги и чуть не вскрикнул, так они болели. Шаг за шагом я стал передвигаться. Прошёл мостик через речку, перешел дорогу, пройдя по полю, подошел к домику лесника. Рассвело. Постучал в дверь. Ко мне вышла сестра тётки Хевроньи. К тому времени она меня хорошо знала. К их дочери захаживал жених полицейский. Тот меня не трогал, жалел, относился ко мне хорошо. Жена лесника впустила меня, испугавшись моего вида. Я выглядел как живой скелет. Жених, увидев меня, пригласил к столу, на котором чего только не было, видимо у них была свадьба.
Налив стопку, сказал: «Возьми, пацан, выпей, тебе легче станет». Но лесник воспротивился: «Ему надо что-то покушать, а потом уже он выпьет и согреется». За всё тяжелое время я почувствовал себя человеком, находясь среди добрых и умных людей. Они как будто знали, что война рано или поздно закончится. Был ли он настоящим полицейским, я до сих пор не знаю. Знаю только одно – это были люди с чистой душой. Поев немного и выпив стопку, поблагодарив их, я хотел подняться, но мои ноги не давали встать. Сестра тётки Хевроньи, увидев это, заплакала и сказала: «Иди только к моей сестре и больше никуда. Понял?»
Эти люди желали мне только добра. Когда я добрался к дому тетки Хевронье, был уже вечер. Три километра ходьбы заняли у меня целый день. Она накормила меня, уложила на лавке, осмотрела ноги и сказала, что все будет хорошо. На следующий день зашла к соседу, взяла бензин и принялась натирать мне ноги, делая это три раза в день.
Ноги постепенно переставали болеть.
Пришла весна 1943 года.
Шесть недель я лежал у тётки Хевроньи и никуда не выходил. Иногда заходил Фишка, передавал в лагерь маме масло, крупы. Постепенно я начал ходить по избе, а под вечер выходил на улицу. Тётя Хевронья продолжала меня лечить.

Кто может представить себе этот гул, плач обреченных людей!!! Многие молились. В основном это были пожилые люди и дети. И вот, казалось, пришел конец. Казалось, что стонет земля от такой несправедливости. Это врезалось в мою память на всю жизнь.
В здании раздавались выстрелы. Там убивали больных людей, которые не могли выйти, и кому уже было все равно. Такая жизнь довела их до предела. Голод, отчаяние, болезни, уже давно превратили их в живых трупов. В тот день было убито 64 человека. Эсесовцы выходили из здания со звериной улыбкой, как будто они совершили геройский поступок. Да будь проклята та мать, породившая таких зверей!

Первая машина уже стояла у ворот проходной, когда к немцам подошёл комендант лагеря. Это был молодой офицер. Он сказал им, что звонил в Тульчин и оттуда получил приказ не расстреливать, а дальше морить голодом и что надо жалеть патроны. Надо было видеть, с какой злостью фашисты покидали лагерь, как будто говорили: «Ничего, мы еще до вас доберемся». Они уехали и люди, радуясь, что остались в живых, бросились в здание.
Вскоре, оттуда доносились стоны, крик, плач. У кого убили отца, у кого – мать, брата, сестру. Большое горе пришло к евреям. В этот день одни плакали от горя, другие плакали и смеялись, что живы. Мертвых похоронили и жизнь, если её так можно было назвать, продолжалась.

Усиленная охрана была снята. Опять в далекие сёла подался и я. Мы с Фишкой пришли в село под Брацлавом. Там я узнал, что в Одессе был пойман брат моего отца Хаскель. Он был партизаном и его повесили. О судьбе моей тетки Голды и ее дочери Гиси ничего не известно. Я любил свою двоюродную сестру. Это была очень красивая и умная женщина. У нее был маленький сын. Позже я узнал, что их пароход был разбомблен, и они все погибли. В этом селе мы ничего не собрали и ушли оттуда назад в Русскую Чернышовку. Там я встретил знакомого паренька Яшку. Он сказал мне, что знает место, где за день мы сможем собрать еды и вернуться в Печору, а потом опять вернуться сюда. Фишка остался, а я пошел с ним. Это место было для меня знакомо. Три села, которые находились за городом Брацлавом - Русская Чернышовка, Украинская Чернышовка и Ксендзовка, располагались рядом.
Люди, живущие здесь, поселились по национальным признакам: русские староверы, украинцы и поляки. Яков повел меня в Ксендзовку. Я бывал там и знал, что в селе было много полицейских, так как в Брацлаве был еврейский лагерь под немецким контролем, затем лагерь ликвидировали, а полицейских распустили по своим селам. Как только мы пришли туда, нас сразу же и поймали. Нас повели в немецкую комендатуру. Это означало одно – конец. Немецкий офицер осмотрел нас: перед ним стояли два замурзанных, в рваной одежде мальчика, на вид лет десяти-одиннадцати. Он велел полицейскому отвести нас к румынам. Так мы попали в руки Григория Вовка. Опасность быть уничтоженными не миновала. Вовк, ругаясь, сел на коня и погнал нас в село, где его ждали два румынских жандарма, которым он должен был показать колхозное хозяйство. Закрыли нас в погребе бывшей школы. Мы остались вдвоем и начали обдумывать свое положение. Убежать отсюда казалось немыслимым.
Вдруг, дверь открылась. Пацан лет десяти стал петь песню про жидов и кривляться. Мы бросились к нему, но тот успел захлопнуть дверь. В бешенстве и злобе на свою судьбу, я схватился за раму окошка, с силой потянул, и она вместе с окном оказались в моих руках. Надо было убегать. Другого выхода не было. Я растерялся, а Яков сказал: «Подтолкни меня. А ты как хочешь». Это придало мне уверенности. Я подсадил Якова, след за ним вылез и я. Очутились мы в саду. Перебегая от дерева к дереву, очутились пред забором и оказались под навесом с бочками с водой для скота. Тут мы увидели Гришу и двух жандармов, которые заглядывали в коровники. Улучив момент, мы незаметно побежали. Якову давалось это с трудом, так как он хромал на одну ногу. А я мысленно благодарил тётку Хевронью за исцеление моих ног.
Так мы убежали, а вернее спаслись от неминуемой смерти. Больше Вовка я никогда не встречал.
Через три дня после случившегося с нами, мы пришли в лагерь, где нас ожидало новое потрясение.

Мама, милая мама, сколько сил отдал я и рисковал, чтобы уберечь тебя. Но случилось непредвиденное.
В лагерь приехал один из евреев, оставленных в Тульчинском гетто, Эдлер. Он был старшим общины. «А ну, евреи, записывайтесь на торфоразработки в Тульчин, вы не пожалеете. Там дают кушать» - сказал он. Люди поверили. Записались многие. Среди них была моя мама и тетя Хона. Дядя Ушер уже работал в Тульчине. Вскоре нас, в сопровождении пяти румынских солдат, на подводах повезли в Тульчин. Люди радовались. Пели песни о тяжелой судьбе евреев. Доехав до Нестерварки, недалеко от Тульчина, нас вдруг окружили. Подъехали эсесовцы на грузовых машинах. Детей перегнали на одну сторону, а взрослых – на другую. Их посадили на машины, а детей - на подводы. Старших увезли в Гайсин, а нас – малышей и чуть постарше - в Тульчин, в приют. Проклятия на Эдлера сыпались со всех сторон.
Так, обманным образом, увезли в неизвестность многих из тех, кто боролся за жизнь и выживал в этих суровых условиях.
Там были старые и больные люди, которые прятались по селам. Сюда попали моя мамочка Неха и двоюродная сестра Песя. Тетя Хона перебралась через забор и убежала, оставив на руках у Песи маленькую Хейвид и Хаима. Она подумала, что с детьми Песю не возьмут. Так, мы с Лейкалы остались одни. Нас увезли в Тульчин вместе с детьми тети Хоны и многими другими.
Больше мы не видели своей мамы. В конце декабря 1943 года, когда Красная Армия разбила фашистские войска на Курской дуге, мать расстреляли. Мы с Лейкалы еще успели передать ей пару ботинок и несколько марок.
По рассказам крестьян, их расстреляли за Гайсином, в селе Тарасовка, прямо возле конюшен, где они жили. Расстреливали их союзники немцев - литовцы, верные холуи, эсесовцы, звери. Так, мы остались вдвоем, правда с нами еще были дядя Ушер и тетя Хона. Когда община узнала, что наших родных убили, они задумали избавиться и от нас. Я, Лейкалы, Хаим и Хейвет убежали на торфоразработки к дяде Ушеру и тете Хоне.
Остальных отправили назад в лагерь, где многие из них, потерявшие своих родных, умерли. Узнав об этом, община привезла сирот назад в гетто, в Тульчин. С этой партией привезли и моих друзей: Бориса Майкиса с сестрой Табл, Васкова Арона с братиком Сашей.

За время пребывания в лагере «СМЕРТИ» много пришлось увидеть и услышать. Были случаи каннибализма. Об этом мы узнали в голодном 1942 году. У нас в Тульчине жила семья Браверманн. Отец вил веревки, на еврейском - «штрык лудер». Его забрали на фронт, остались жена и две дочери восемнадцати и двадцати лет. Они потребовали от матери еды. Но что могла сделать больная женщина? Она сказала: «Режьте меня и жрите, больше у меня ничего нет». И они, ее дети, отрезали у нее груди, сварили и съели. Ужас охватил всех. Люди стали ненавидеть, сторониться их. Мать умерла, но и они долго не прожили.
Так, как поступили старосты гетто Цимерман и Эйдлер, чистокровные евреи, вечно довольные собой, также соответствуют слову «людоеды». Угнать на смерть измученных болезнями и голом людей!!! Другим словом их не назовешь.
В Балте нас поселили в Сиротский дом. До войны здесь жили беспризорные дети и сироты. На следующий день нас построили и разделили на две части: детей до пятнадцати лет отдельно, а детей постарше в другую сторону. Малышей оставили, а старших увели на территорию бывшей мебельной фабрики, где находилось общежитие для рабочих. Там нам выделили комнату, если так ее можно было назвать. Сплошная грязь и горы мусора, но крыша была. Наши девушки взялись за работу, мы выносили мусор. Через четыре часа комната стала чистой и пригодной для жизни, но было холодно. Мы нашли печку, прибили дверь. Все было бы хорошо, кроме того, что еды у нас не было. Моя сестричка Лейкалы осталась в приюте и каждый день она приносила то кусочек хлеба, то мамалыгу. Меня это очень огорчало, так как она сама была измучена, еле передвигала ноги, а со мной были мои друзья. Мы стали ходить по городу и искать себе пищу. Как-то раз Борис и Арон нашли мешок риса в казарме фашистских солдат, которые в спешке оставили его. Мы находили консервы, сухари. Нас было тогда человек двадцать и того, что мы добывали, хватало. Девушки убирали и готовили, а мы добывали еду. Так прошел месяц. С приближением фронта, всё труднее стало ходить по городу.
В начале февраля 1944 года к приюту подъехали большегрузные машины. Румынская администрация объявила, что все дети из Румынии и Молдавии должны немедленно собраться, они поедут домой. С нами была одна маленькая девочка, которой был всего годик. Её мать расстреляли вместе с моей под Гайсином. Нянчилась с ней одна замечательная девушка Фрима Вольник. Когда она обратилась к еврею, приехавшему за детьми, забрать ее тоже, тот ответил, что это невозможно, что она пропитана большевистским духом. До сих пор не могу понять, как это мы, евреи, которых уничтожали, не спрашивая фамилии, смогли так поступать.
Девушки остались с нами и, благодаря Фриме, осталась жива и малышка. С этой партией детей уехала девушка Бени Уманского. Оставшись один, он загрустил, никуда не выходил, кушал то, что было, никто ни в чем его не упрекал, так как мы видели его переживания. В городе по ночам, а иногда и днем, слышалась стрельба. Однажды, к нам прибежала женщина вся в крови. Она нам сказала, что по домам ходят эсесовцы и расстреливают евреев. У нее убили старых родителей, а ей выстрелили в голову, но пуля задела только кожу головы и девушка потеряла сознание. Когда она пришла в себя, дома никого не было, на полу лежали ее родители и товарищ её отца, которые были уже мертвы.
Она подползла к ним и, видя, что те мертвы, испугалась и побежала, куда глаза глядя. Так она очутилась у нас. Наши девушки помыли ей лицо, на голове запеклась кровь, никто не решился трогать ее. Мы посоветовали ей идти в красный крест. Она, побыв у нас, пока не успокоилась, ушла. Через окно мы увидели офицера СС, который вел впереди себя человека. Доведя его к мебельной фабрике, фашист выстрелил ему в голову. Столкнув мужчину в яму, эсесовец ушел в другую сторону. Наблюдая за местом убийства, мы увидели, что этот человек выполз из ямы, поднялся, и мы ужаснулись, одного глаза у незнакомца не было. Человек постоял, приложил ладонь к месту глаза и ушел пошатываясь. Больше мы его никогда не видели.
На улицу ходить было нельзя. Фашисты, как звери, набрасывались на людей, убивали каждого, кто попадется к ним в руки. Также они ловили мужчин для работы на железнодорожной станции. Так попали и наши - Бренер Йосиф и Элик Березин. По окончанию работ, их загнали в барак и подожгли. Йосиф успел выпрыгнуть из окна, но его пристрелили. Там мы нашли его потом с обгоревшими ногами.
В нашем бараке жила молодая пара из Молдавии. Его звали Броня и её тоже Броня. Она была беременна. Они любили друг друга. Это была очень красивая пара. Люди, при встрече с ними, улыбались, желали всего самого наилучшего. В один из дней появилось солнышко. На улице стояла тишина. Не было слышно выстрелов. Наши парни и девушки вышли во двор, радуясь теплу.
Но веселье длилось не долго. Послышалась автоматная очередь по крыше. Все разбежались, появилась тревога. Я заметил, что к нам приближаются три эсесовца. Беспокойство за моих друзей нарастало. Не знаю, почему я сказал Борису и Арону лечь вместо подушек. Девушки закрыли их тряпками и положили на них головы. В это время к нам в дверь постучали. Пришлось мне открыть дверь. Передо мной стояло три эсесовца. Они выгнали на улицу Беню и Броню. Из соседних комнат выгнали еще двоих и прямо возле барака расстреляли. Когда эсесовцы исчезли, все бросились к расстрелянным. Раненых забрали в дом, помогали им как могли. Броня вскоре родила мальчика, которого назвала Броней в честь отца. На второй день, рано утром заиграла балалайка, и мы поняли, что к нам пришла Красная Армия. Не сразу люди стали выходить из своих домов и подвалов.

Раненых парней забрали в госпиталь. Город хоронил расстрелянных горожан. Их привезли на кладбище в машинах. Мне запомнился один старик, который лежал с прострелянным фаллосом. Красивый старик с белой бородой. Он как будто спал. Его завернули в саван и похоронили отдельно, а остальных в братской могиле.

Израиль 2000 год -Толя, Хаим, Лиза, Борис. (с права на лево)

Тойва Шмулензон.

послесловие

С днём победы вас, дорогие!!!